Ранним вечером, на святках, мы сидели за чайным столом в большой
голубой гостиной архиерейского дома. Нас было семь человек, восьмой наш
хозяин, тогда уже весьма престарелый архиепископ, больной и немощный.
Гости были люди просвещенные, и между ними шел интересный разговор о
нашей вере и о нашем неверии, о нашем проповедничестве в храмах и о
просветительных трудах наших миссий на Востоке. В числе собеседников
находился некто флота-капитан Б., очень добрый человек, но большой
нападчик на русское духовенство. Он твердил, что наши миссионеры
совершенно неспособны к своему делу, и радовался, что правительство
разрешило теперь трудиться на пользу слова божия чужеземным
евангелическим пасторам. Б. выражал твердую уверенность, что эти
проповедники будут у нас иметь огромный успех не среди одних евреев и
докажут, как два и два -- четыре, неспособность русского духовенства к
миссионерской проповеди.
Наш почтенный хозяин в продолжение этого разговора хранил
глубокое молчание: он сидел с покрытыми пледом ногами в своем глубоком
вольтеровском кресле и, по-видимому, думал о чем-то другом; но когда Б.
кончил, старый владыка вздохнул и проговорил:
-- Мне кажется, господа, что вы господина капитана напрасно
бы стали оспаривать; я думаю, что он прав: чужеземные миссионеры
положительно должны иметь у нас большой успех.
-- Я очень счастлив, владыко, что вы разделяете мое мнение,
-- отвечал капитан Б. и, сделав вслед за сим несколько самых
благопристойных и тонких комплиментов известной образованности ума и
благородству характера архиерея, добавил:
-- Ваше высокопреосвященство, разумеется, лучше меня знаете
все недостатки русской церкви, где, конечно, среди духовенства есть люди
и очень умные и очень добрые, -- я этого никак не стану оспаривать, но
они едва ли понимают Христа. Их положение и прочее... заставляет их
толковать все... слишком узко.
Архиерей посмотрел на него, улыбнулся и ответил:
-- Да, господин капитан, скромность моя не оскорбится
признать, что я, может быть, не хуже вас знаю все скорби церкви; но
справедливость была бы оскорблена, если бы я решился признать вместе с
вами, что в России господа Христа понимают менее, чем в Тюбингене,
Лондоне или Женеве.
-- Об этом, владыко, еще можно спорить.
Архиерей снова улыбнулся и сказал:
-- А вы, я вижу, охочи спорить. Что с вами делать! От спора мы воздержимся, а беседовать -- давайте.
И с этим словом он взял со стола большой, богато украшенный резьбою из слоновой кости, альбом и, раскрыв его, сказал:
-- Вот наш господь! Зову вас посмотреть! Здесь я собрал
много изображений его лица. Вот он сидит у кладезя с женой самаритянской
-- работа дивная; художник, надо думать, понимал и лицо и момент.
-- Да; мне тоже кажется, владыко, что это сделано с понятием, -- отвечал Б.
-- Однако нет ли здесь в божественном лице излишней
мягкости? не кажется ли вам, что ему уж слишком все равно, сколько эта
женщина имела мужей и что нынешний муж -- ей не муж?
Все молчали; архиерей это заметил и продолжал:
-- Мне кажется, сюда немного строгого внимания было бы чертой нелишнею.
-- Вы правы может быть, владыко.
-- Распространенная картина; мне доводилось ее часто видеть,
по преимуществу у дам. Посмотрим далее. Опять великий мастер. Христа
целует здесь Иуда. Как кажется вам здесь господень лик? Какая
сдержанность и доброта! Не правда ли? Прекрасное изображение!
-- Прекрасный лик!
-- Однако не слишком ли много здесь усилия сдерживаться?
Смотрите: левая щека, мне кажется, дрожит, и на устах как бы гадливость.
-- Конечно, это есть, владыко.
